Наука - Великое удаление - 2

Наземный экспериментальный комплекс (НЭК), в котором был смонтирован прототип тяжелого межпланетного корабля, размещался на территории нашего Института медико-биологических проблем АН СССР (ИМБП) в тщательно охраняемом громадном корпусе, похожем на авиационный ангар. Под стать этому «ангару», за забором Института действительно располагалось летное поле – Ходынское.

Институт был обязан рождением Сергею Королеву, который в 1963 году сам приехал на Ходынку, где только что были построены четырехэтажные корпуса, предназначенные для какой-то кинофабрики, и добился передачи этих, тогда еще пустовавших, зданий и сооружений на баланс Минздрава СССР. На реконструкцию и оборудование корпусов, в которых уже в декабре 1963-го заработал ИМБП (пока еще без НЭКа), из госбюджета было выделено 5 млн. золотых инвалютных рублей. А выполненные позднее корпус НЭКа и его первичная оснастка обошлись, по некоторым данным, в 27 млн., если не считать расходов на экспериментальную установку ЭУ-37, то есть макетный образец самого корабля.

Монтаж осуществлялся в 1967–1969 годах. Когда «бочку» ТМК сгрузили с баржи и повезли ночью по Москве, по пути следования автопоезда пришлось снимать троллейбусные провода. А уже летом 1971 года, 10 августа, когда Марс поравнялся с Землей в очередном противостоянии, в НЭКе провели первый комплексный эксперимент продолжительностью 50 суток (командир – Владимир Корсаков, бортинженер – Юрий Климентов, бортврач – Геннадий Пожарский).

Моделировался фрагмент перелета по траектории к Марсу и ряд связанных с ним экстремальных воздействий. В печати об этом важнейшем, очень трудном эксперименте не сообщалось. Полученные результаты были уникальны. Готовились к новым испытаниям, участником которых предстояло стать мне.

В конце февраля 1974 года кандидаты в группу испытателей НЭКа прошли углубленное обследование в клиническом отделе института. Было сформировано два экипажа – основной и дублирующий. Меня назначили бортврачом в основной экипаж, которому предстояло подготовить и провести 60-суточный эксперимент, моделирующий полет тяжелого корабля с тремя космонавтами на борту (отечественный рекорд длительности реального полета составлял тогда 24 суток).

Надо сказать, что в заметках Сергея Павловича Королева, относящихся к 1962 году, между аббревиатурами ТМК (тяжелый межпланетный корабль) и ТОС (тяжелая орбитальная станция) был проставлен знак равенства. И значит, несмотря на всю специфику, предстоящие в НЭКе эксперименты были подготовкой не только марсианских, но и орбитальных экспедиций.

Замечу также, что еще на рубеже 60-х годов в ЦКБЭМ (впоследствии – НПО «Энергия») Королев создал специальный проектный отдел по тематике ТМК, идейным вдохновителем которого был его соратник Михаил Тихонравов, внесший большой вклад в проектирование схемы ракеты Р-7 и в обоснование ее использования для запуска первого искусственного спутника Земли. Инициалы Михаила Клавдиевича Тихонравова совпадали с условным обозначением курируемого им проекта – «ТМК». И если аббревиатура «АНТ» напоминала о творениях авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева, о его самолетах, ведомых экипажами Чкалова и Громова, то сокращение «ТМК» будило в нас «воспоминания о будущем» и предчувствие грандиозных путешествий по просторам Солнечной системы.

…Навалились весьма плотные нагрузки, связанные с подготовкой к эксперименту. Дни спрессовались в сплошную вереницу. В сжатые сроки мы проходили, по сути, краткий курс общекосмических тренировок, который в Центре подготовки космонавтов занял бы один-два года. Забегая вперед, скажу, что врачи из отряда ИМБП, Поляков и Потапов, приступили к общекосмической подготовке в ЦПК только в 1979 году. (Под влиянием нашумевших событий в Кампучии к этой паре наших институтских космонавтов, добрых и улыбчивых ребят, приклеилось тогда мрачно-юмористическое прозвище «Пол Пот».) Циклограмма подготовки включала ознакомление с основными системами и агрегатами корабля, овладение методиками контроля и исследования, по которым предстояло работать на борту, съем фоновых данных, характеризующих исходное состояние организма испытателей. Был очень большой объем психологических и психофизиологических исследований, нацеленных на то, чтобы зарегистрировать достоверный «предполетный» уровень работоспособности испытателей и затем проследить его динамику в ходе «полета», а также оценить совместимость членов экипажа – и друг с другом, и с машиной ТМК.

Я начинал понимать, почему именно меня выделили из числа других врачей, претендовавших на участие в экспериментах. Дело в том, что в космонавтике совершался переход от кратковременных к длительным полетам. Это обусловило стратегический сдвиг в структуре медицинского контроля и медицинских исследований на борту.

В период романтического энтузиазма, когда соприкосновения с космосом были кратковременными, не дольше недели-двух, было вполне достаточно качественного заключения, основанного на анализе базовых физиологических показателей (ЭКГ, пневмограмма и др.): «пациент скорее жив, чем мертв». Теперь же начинался период долгой и трудной черновой работы, борьбы за постоянное (в течение месяцев и даже лет!) пребывание и эффективную работу на околоземных и, в близкой, как казалось, перспективе, – на межпланетных орбитах.

Чисто физиологические методы становились явно недостаточными для контроля, количественной оценки, обеспечения и прогнозирования уровня общей и профессиональной работоспособности космонавта в длительном полете. Что толку, если на трассе перелета человек уцелеет, но от нервного стресса, недосыпания и переутомления при подлете к Марсу превратится в выжатый лимон? Что этот изможденный невротик сможет увидеть, воспринять, исследовать? Межпланетная экспедиция, если она потечет по такому неблагоприятному сценарию, попросту лишается смысла. Поэтому на авансцену вышла моя специальность – «психофизиология труда в спецусловиях».

Нужно было не просто дать космонавтам возможность выжить, а создать медико-биологические и психологические предпосылки для длительного и плодотворного труда человека в космосе. На решение этой проблемы были направлены основные усилия коллективов, готовивших эксперименты в НЭКе.

Показательно, что медицинским руководителем эксперимента был назначен профессор Вячеслав Мясников, отвечавший в Институте за развитие психофизиологии. Ответственным врачом стал Валентин Некрасов – врач экипажей первых советских луноходов. Некрасов знал проблему эмоционального стресса изнутри. Он «держал свою руку» на пульсе оператора, сводившего «Луноход-1» по трапу посадочной ступени в долину Моря Дождей. И пульс находящегося на земле космического «водителя» достигал 170 ударов в минуту!

В разговоре со мной Некрасов как-то вспомнил, что сильным фактором эмоционального напряжения для операторов лунных самоходных аппаратов было так называемое коммутационное запаздывание ответного сигнала с Луны, подтверждавшего выполнение данной команды. Пауза достигала 2,5 секунд.

При диалоге Земли с экипажем марсианской экспедиции пауза между вопросом и ответом может затянуться до 10–15 минут. Простые житейские наблюдения, да и результаты психолингвистических экспериментов, наводили на мысль, что сам по себе такой режим диалога, особенно если он посвящен жизненно важным темам, провоцирует стрессовое состояние. Но одно дело, когда в земных условиях твой собеседник медлит с ответом (проявляя отстраненность или пренебрежение, отчужденность или враждебность), и совсем другое, когда ты, как глотка кислорода, ждешь срочного ответа с Земли, а он долетает до твоего затерянного в пространстве корабля через десяток томительных минут.

Однажды Некрасов, что называется, «раскололся», выдав служебную тайну: в циклограмме сеансов связи и нашего эксперимента предполагалось, что неожиданно для испытателей возникнет нарастающее запаздывание, как бы по мере «удаления» нашего корабля от Земли.

Беседа с Валентином Некрасовым о запаздывании радиосигнала навела меня на размышления о грандиозных расстояниях, к преодолению которых мы готовились. Войдя в свою квартиру, я прикинул ее размеры: не более 13 метров по диагонали от угла до угла. Пусть это будет Земля с ее диаметром около 13 тыс. км. Значит, масштаб 1:1 000 000. Ну, а как далеко от Земли отстоит апогей орбитальной станции «Салют»? 400 км, что соответствует 40 см от моих окон – на расстоянии руки, вытянутой из форточки. А Луна? До нее менее 400 тыс. км. В моем масштабе – газетный киоск в 400 м от дома, у входа в метро. Не так уж далеко. А цель нашей работы Марс? В момент великого противостояния – за 55 млн. км. Соответственно, 55 км. Семиметровая поляна где-то в ночном лесу за Звенигородом.

«Какой же корабль сможет обеспечить этот круиз, и насколько же он должен отличаться от современных орбитальных станций типа «Салюта» и «Скайлэба»?» – думал я, засыпая. И еще не знал, что завтра мне суждено впервые увидеть этот корабль.

Только голова коснулась подушки, усталость взяла свое и я провалился в объятья крепкого сна. Спал я всегда хорошо, мог заставить себя быстро заснуть в любой обстановке, и этот навык оказался очень полезным (чтобы не сказать – спасительным) в будущих испытаниях. Наутро, как всегда, пришел в институт к 9:00 и узнал, что наконец-то получено разрешение на допуск в НЭК.

Вхожу в громадный зал, чуть ли не в половину футбольного поля. Гулкие звуки, огоньки электросварки под потолком. Застекленные балконы в три яруса вдоль стен, нависшие с четырех сторон над площадкой зала, как над ареной. Вдоль зала, заполняя его пространство, протянулось длиннющее тело, составленное из цилиндров разных диаметров – корпус ТМК. Корабль окутан шлангами, кабелями. Окружен трапами, подмостками. Испещрен люками и иллюминаторами. Сверху по всей длине корпуса над кораблем навешен ряд контейнеров замысловатой формы со знаком «Радиация». Вдали, у торцевой стены, в неосвещенном конце зала, просматривается еще одно цилиндрическое тело, соединенное с первым под прямым углом.

Владимир Корсаков был сотрудником ЦКБЭМ – организации Сергея Королева. С 1959 года работал в проектном отделе, где завязывалась компоновка самого первого пилотируемого корабля, который еще не назвали «Востоком». Однажды, в самый разгар рабочего дня, он мечтательно стоял у макета, производя, по-видимому, впечатление праздношатающегося. Неожиданно появившийся Королев приказал молодому инженеру: «Залезай в кабину! И сиди до 18:00. Вылезешь – придешь ко мне в кабинет».

Корсаков выполнил распоряжение и по окончании пятичасовой отсидки прибыл к Королеву «на ковер». Но вместо разноса Королев стал расспрашивать его об особенностях компоновки кабины, пульта пилота, приборной доски, удобстве или неудобстве будущего рабочего места первого пилота-космонавта. За непредвзятую оценку Корсаков заслужил рукопожатие Главного конструктора.

Теперь вместе с ним я поднимался по боковому трапу. На штурвале опечатанной крышки люка – амбарный замок. Мой провожатый срывает печать, открывает замок, отвинчивает штурвал. Люк открыт. Снимаем ботинки, надеваем белоснежные бахилы. Проникаем в блок обитаемых отсеков и проходим из коридора в емкое пространство салона, в котором мог бы запарковаться правительственный лимузин.

Матовый свет струится из плафонов. Ноги утопают в коврах. Сводчатый потолок. По стенам два здоровенных дивана, обитых натуральной кожей. Три глубоких мягких кресла – тоже в сафьяновой обивке. В торцевой стене салона – полки из ценных пород дерева. Полуметровый экран. Выдвижной стол. Подобно капитану Немо, Корсаков повел меня по своему необычному кораблю.

Корсаков подвел меня к двери в дальнем конце салона. Еще раз окидываю взглядом это емкое пространство – своеобразную кают-компанию, где хорошо будет коротать экипажу долгие вечера на трассе Земля–Марс–Земля. Через люк-лаз проникаем в оранжерейный отсек – цилиндрический корпус трехметрового диаметра, перпендикулярный основной конструкции c длинным рядом реакторов для культивирования хлореллы. Их устройство хорошо мне знакомо – они такие же, как аппараты, которые работали в месячном эксперименте лаборатории профессора Шепелева. Только подвод световых потоков решен иначе: здесь должны заблистать ослепительные солнечные лучи, подводимые извне, с внешней оболочки корпуса, и от параболических зеркальных концентраторов, направляющих лучи на изумрудного цвета взвесь хлореллы в питательной среде. Через реакторы с хлореллой компрессоры погонят воздух из блока обитаемых отсеков, и он, очищенный и обогащенный кислородом, вернется к экипажу – в салон и каюты.

Возвращаемся в блок обитаемых отсеков, пересекаем салон и вновь попадаем в коридор, куда входили из бокового люка. Напротив него – компактный санузел: туалет с тремя писсуарами, рассчитанными на невесомость (они снабжены вакуумными отсосами), душевая кабинка. Умывальник, стиральная машина. На боковой переборке – большое зеркало. Далее – камбуз. Аккуратный кухонный стол с подсветкой. Электроплита с вытяжкой. Скороварки. На столе – накрахмаленные салфетки, а на дубовой панели над столом прикреплен самодельный плакатик с надписью: «Как полопаешь, так и потопаешь».

Снова длинный коридор, в котором могут разойтись два человека. По левую руку, одна за другой, напоминающие железнодорожные купе «СВ» три каюты членов экипажа: спальные места, стенные шкафы, вмонтированные столики. Диван в моей будущей каюте не такой мягкий, как у командира и бортинженера. Это универсальное хирургическое кресло. Оно будет служить и для ночного отдыха в будущих нелегких экспериментах, и для обследований, а если потребуется – и лечения моих товарищей по экипажу. Во всю стену, до потолка – пульт бортового врача, похожий один к одному на пульт, устанавливаемый на подводном атомном ракетном крейсере последнего проекта. В каюте командира экипажа, за створками панелей – в миниатюре пульт управления всем нашим большим кораблем ТМК.